Black&blue on my reputation.
Двенадцатое стеклышко.
Будь как Чарли, пиши недоужастики про фей.
Болезнь
Мой муж был гением. Он был волшебником слова, сказочником, он был демиургом тысяч отпечатанных и укрытых в плотную глянцевую обложку миров. Поэтому сначала произошедшее казалось мне средоточием несправедливости мира. Потом, когда я действительно поняла, что собственно произошло, я смогла понять своеобразную иронию ситуации. Нечеловеческую, если быть откровенным, иронию; иронию, которая скорее могла бы быть к лицу античным божествам.читать дальше
Он, сколько я его помню, никогда не отличался красотой. В нем не чувствовалось того мужского магнетизма, который присущ умеющим себя подать мужчинам, он не блистал знаниями в университете. Девушки не вились стаями, мечтая о его носе картошкой и блеклых ресницах. Он шутил не вовремя, говорил невпопад, был как-то ни к чему и не за чем – а потому его на курсе не то чтобы не любили – скорее, старались вежливо избегать.
Честно говоря, я была того же сорта. Я была тихой зашуганной девочкой, боялась привлечь слишком много внимания. В школе я такой не была – в школе я была впереди планеты всей, и оттого мне так там доставалось. В университете я решила, что с этим надо что-то делать. И в итоге мы – я и тогда еще не мой муж – остались за бортом общей шумной, изобретательной на досуг студенческой компании. А раз так – никто не удивился, когда в конце четвертого курса мы поженились.
Тогда он еще не писал. Он начал творить позже, когда я забеременела и родила мертвого. К тому моменту мы были уже умопомрачительно влюблены друг в друга, и смерть так и не появившегося на свет третьего компонента счастливой семьи больно ударила как по мне, так и по нему. Мы даже не заговаривали больше о беременности, было слишком страшно – а вдруг снова так же?
И вот тогда у нас появилась маленькая семейная игра. Мы сидели вечерами на нашей маленькой, уже обтрепанной после ремонта кухне, и он рассказывал нам сказки – мне и нашему сыну. И мы оба внимательно слушали.
Но тогда он еще не писал. Он начал писать позже, когда наш сын подрос, и мой муж заявил, что не может дать ему читать то, что видит в книжных магазинах. Ну, кроме ряда исключений, но все равно – надо больше. И тогда он начал издаваться.
Мой муж за свою жизнь написал восемнадцать изданных книг и рассказал бесконечность сказок. Боль от потери сына улеглась через годы, хотя детей мы так и не завели больше, но призрак нашего сына был с нами всегда, неотступно, взрослея с книгами своего отца. Призрака уже больше не было в разговорах, мы не вспоминали о нем – и все же часть его растворилась в словах.
Наверное, именно поэтому, из-за той давней травмы я позволила себе в какой-то момент подумать, что он сошел с ума.
Все началось обыденно-неприятно: он заболел. Он много кашлял, мы думали, что простыл – и решали вместе, что из лекарств купить, чем полоскать. Потом он начал кашлять болезненно. А после – кашлять кровью.
В ответ на мои обеспокоенные реплики он смеялся и говорил, что у него полные легкие фей. Пару раз я смолчала, приняв его отговорку, позже обеспокоенно переспрашивала – он молчал и как-то жалко, бессильно улыбался, а после начала сердиться. Я видела в этом всего лишь попытку остроумно избежать забот, связанных с лечением. Я забеспокоилась о его психическом здоровье, когда он в какой-то момент показал мне в выкашлянной крови пластинки летучих семян, доказывая, что это – обломки фейских крыльев. Я смотрела на него, бессознательно прижав руки к груди вместе с полотенцем, которым до этого вытирала чашки. И, ошарашенная страшной догадкой, медленно кивнула. Он снова жалко улыбнулся, понял, что я не поверила – но сделать ничего не мог.
Тем временем кашель беспокоил меня все больше и больше. Зарекшись ходить к тому шарлатану, который заявил, что все наши беды – от неверия, и прописал какой-то бесполезный сироп. На этом целительные возможности больницы по месту жительства были исчерпаны.
Муж несколько раз еще показывал мне кленовые семена в крови, всегда – не сухие, какими их привыкли видеть дети, а сырые, бледно-зеленые, почти прозрачные. Я не могла понять, что с ним происходит – ест он их, что ли?! Вряд ли. Подбрасывает в кровь, прежде чем показать мне… зачем?
Врачи платной клиники разводили руками и кричали на нас, идиотов, за то, что мы пришли так поздно. Мое робкое «Мы думали, что все обойдется» было встречено почти с ненавистью. В чем-то я понимаю такую реакцию, но так уж вышло, что я, что он – оба ненавидели больницы с каким-то суеверным страхом. Тогда я думала, что дело в умершей в положенное ей время в больнице маме, сейчас склоняюсь к тому, что виной этому сковывающему ужасу была смерть моего сына и сопряженные с ней переживания: все в стерильных стенах, стерильных халатах, и можно плакать, потому что косметики на лице все равно нет, да и кому какое дело.
Так или иначе, но в тот момент, когда я, напуганная негодованием медиков, разрыдалась потом, едва сев в машину, мой муж решительно сказал, что больше я с ним никуда не пойду. Что хватит с меня этого, что хватит с меня воспоминаний, что я у него одна и не железная, что мне вообще беречь себя надо – он рассчитывает встретить со мной старость, и так далее. В общем, такое, от чего ни одна женщина устоять не сможет, если услышит от любимого человека, конечно. Конечно, я спорила. Я спорила много, яростно, но была вынуждена сдаться. И тогда он улыбнулся, поцеловал меня в щеку и сказал, что обязательно сообщит, когда его вылечат.
А потом он умер, весной, в марте, оставив после себя восемнадцать книг. Все восемнадцать – разные, с разными мирами, с разными героями, с отпечатком своего демиурга в каждом прилагательном. Я выставила их на полку в гостиной, пригласила на самое почетное место, как самых близких гостей.
Я не переживала, честное слово. Я не плакала, и на похоронах только стояла чуть бледная. Кто-то говорил, что я держусь умницей, кто-то говорил, что я бездушная дрянь, кто-то говорил «какая жалость», кто-то говорил, что он был гением.
Я не понимала, что он умер. Я не поняла этого и сейчас. Я не верю в то, что завтра я встану, а его не будет на кухне за чашкой чая и с томиком Конан Дойла в руках. Но, кроме того, я не верю, что завтра я встану.
Потому что я тоже начала кашлять. Сначала даже не заметила, потом думала, что уж я-то точно только простудилась; чуть позже заметила две капли крови в раковине. В груди метался стальной колючий шар.
И, конечно же, я тут же бросилась к документам, хранившимся в верхнем ящике стола. С самой смерти моего мужа я так и не просмотрела заключение лечащего врача, снимки – все, что угодно. Если совсем откровенно – я, наверное, боялась осознать, что его больше нет. Он был первым и единственным, не лучшим, что могло бы быть, но первым и единственным, кто мог бы быть в моей жизни.
Первая папка была посвящена туберкулезу. Я и сама думала, что именно туберкулез стал нашим проклятием, однако врачи отрицали наличие возбудителя. Я просмотрела ее быстро, с легкой иронией в звонком сознании отмечая расплывчатые словесные обороты, пытающиеся скрыть банальное недоумение.
Вторая папка оказалась подборкой аргументов в пользу рака легких. Тут мои ладони замедлили движение сами собой; об этом предположении я не знала, и оно пугало меня даже сейчас.
В какой-то момент я сориентировалась в обеих папках, собрав из справок, результатов анализов и постановлений целую переписку специалистов. Сходились на одном: больной болен. Судя по всему, неизлечимо. Судя по больному, смертельно.
О, и тогда я еще не понимала, что произошло. Странно думать, что я так долго была слепой. Я не понимала, что случилось с моим сказочником, до тех самых пор, пока из одного файла не вылетел рентгеновский снимок. Размашистая подпись не оставляло сомнений в и без того очевидной принадлежности моему мужу. На момент снимка поражена была уже значительная часть легкого, и мне страшно было смотреть, представляя, какую боль он при этом испытывал…
Однако этот страх, более фантомный, нежели реальный, сменился чем-то куда более весомым, когда я всмотрелась в снимок.
В белых пятнах, очерчивающих мертвые ткани, ясно угадывались миниатюрные силуэты – тонкие, но без сомнения человекоподобные. У некоторых, чуть более четких, чем остальные, за спиной было размытое сияние – донельзя похожее формой на кленовые семена.
Я выронила снимок, закашлялась, да так и замерла, поднеся одну ладонь ко рту, а вторую – к ребрам. Туда, где легкие, полные фей.
Болезнь
Мой муж был гением. Он был волшебником слова, сказочником, он был демиургом тысяч отпечатанных и укрытых в плотную глянцевую обложку миров. Поэтому сначала произошедшее казалось мне средоточием несправедливости мира. Потом, когда я действительно поняла, что собственно произошло, я смогла понять своеобразную иронию ситуации. Нечеловеческую, если быть откровенным, иронию; иронию, которая скорее могла бы быть к лицу античным божествам.читать дальше
Он, сколько я его помню, никогда не отличался красотой. В нем не чувствовалось того мужского магнетизма, который присущ умеющим себя подать мужчинам, он не блистал знаниями в университете. Девушки не вились стаями, мечтая о его носе картошкой и блеклых ресницах. Он шутил не вовремя, говорил невпопад, был как-то ни к чему и не за чем – а потому его на курсе не то чтобы не любили – скорее, старались вежливо избегать.
Честно говоря, я была того же сорта. Я была тихой зашуганной девочкой, боялась привлечь слишком много внимания. В школе я такой не была – в школе я была впереди планеты всей, и оттого мне так там доставалось. В университете я решила, что с этим надо что-то делать. И в итоге мы – я и тогда еще не мой муж – остались за бортом общей шумной, изобретательной на досуг студенческой компании. А раз так – никто не удивился, когда в конце четвертого курса мы поженились.
Тогда он еще не писал. Он начал творить позже, когда я забеременела и родила мертвого. К тому моменту мы были уже умопомрачительно влюблены друг в друга, и смерть так и не появившегося на свет третьего компонента счастливой семьи больно ударила как по мне, так и по нему. Мы даже не заговаривали больше о беременности, было слишком страшно – а вдруг снова так же?
И вот тогда у нас появилась маленькая семейная игра. Мы сидели вечерами на нашей маленькой, уже обтрепанной после ремонта кухне, и он рассказывал нам сказки – мне и нашему сыну. И мы оба внимательно слушали.
Но тогда он еще не писал. Он начал писать позже, когда наш сын подрос, и мой муж заявил, что не может дать ему читать то, что видит в книжных магазинах. Ну, кроме ряда исключений, но все равно – надо больше. И тогда он начал издаваться.
Мой муж за свою жизнь написал восемнадцать изданных книг и рассказал бесконечность сказок. Боль от потери сына улеглась через годы, хотя детей мы так и не завели больше, но призрак нашего сына был с нами всегда, неотступно, взрослея с книгами своего отца. Призрака уже больше не было в разговорах, мы не вспоминали о нем – и все же часть его растворилась в словах.
Наверное, именно поэтому, из-за той давней травмы я позволила себе в какой-то момент подумать, что он сошел с ума.
Все началось обыденно-неприятно: он заболел. Он много кашлял, мы думали, что простыл – и решали вместе, что из лекарств купить, чем полоскать. Потом он начал кашлять болезненно. А после – кашлять кровью.
В ответ на мои обеспокоенные реплики он смеялся и говорил, что у него полные легкие фей. Пару раз я смолчала, приняв его отговорку, позже обеспокоенно переспрашивала – он молчал и как-то жалко, бессильно улыбался, а после начала сердиться. Я видела в этом всего лишь попытку остроумно избежать забот, связанных с лечением. Я забеспокоилась о его психическом здоровье, когда он в какой-то момент показал мне в выкашлянной крови пластинки летучих семян, доказывая, что это – обломки фейских крыльев. Я смотрела на него, бессознательно прижав руки к груди вместе с полотенцем, которым до этого вытирала чашки. И, ошарашенная страшной догадкой, медленно кивнула. Он снова жалко улыбнулся, понял, что я не поверила – но сделать ничего не мог.
Тем временем кашель беспокоил меня все больше и больше. Зарекшись ходить к тому шарлатану, который заявил, что все наши беды – от неверия, и прописал какой-то бесполезный сироп. На этом целительные возможности больницы по месту жительства были исчерпаны.
Муж несколько раз еще показывал мне кленовые семена в крови, всегда – не сухие, какими их привыкли видеть дети, а сырые, бледно-зеленые, почти прозрачные. Я не могла понять, что с ним происходит – ест он их, что ли?! Вряд ли. Подбрасывает в кровь, прежде чем показать мне… зачем?
Врачи платной клиники разводили руками и кричали на нас, идиотов, за то, что мы пришли так поздно. Мое робкое «Мы думали, что все обойдется» было встречено почти с ненавистью. В чем-то я понимаю такую реакцию, но так уж вышло, что я, что он – оба ненавидели больницы с каким-то суеверным страхом. Тогда я думала, что дело в умершей в положенное ей время в больнице маме, сейчас склоняюсь к тому, что виной этому сковывающему ужасу была смерть моего сына и сопряженные с ней переживания: все в стерильных стенах, стерильных халатах, и можно плакать, потому что косметики на лице все равно нет, да и кому какое дело.
Так или иначе, но в тот момент, когда я, напуганная негодованием медиков, разрыдалась потом, едва сев в машину, мой муж решительно сказал, что больше я с ним никуда не пойду. Что хватит с меня этого, что хватит с меня воспоминаний, что я у него одна и не железная, что мне вообще беречь себя надо – он рассчитывает встретить со мной старость, и так далее. В общем, такое, от чего ни одна женщина устоять не сможет, если услышит от любимого человека, конечно. Конечно, я спорила. Я спорила много, яростно, но была вынуждена сдаться. И тогда он улыбнулся, поцеловал меня в щеку и сказал, что обязательно сообщит, когда его вылечат.
А потом он умер, весной, в марте, оставив после себя восемнадцать книг. Все восемнадцать – разные, с разными мирами, с разными героями, с отпечатком своего демиурга в каждом прилагательном. Я выставила их на полку в гостиной, пригласила на самое почетное место, как самых близких гостей.
Я не переживала, честное слово. Я не плакала, и на похоронах только стояла чуть бледная. Кто-то говорил, что я держусь умницей, кто-то говорил, что я бездушная дрянь, кто-то говорил «какая жалость», кто-то говорил, что он был гением.
Я не понимала, что он умер. Я не поняла этого и сейчас. Я не верю в то, что завтра я встану, а его не будет на кухне за чашкой чая и с томиком Конан Дойла в руках. Но, кроме того, я не верю, что завтра я встану.
Потому что я тоже начала кашлять. Сначала даже не заметила, потом думала, что уж я-то точно только простудилась; чуть позже заметила две капли крови в раковине. В груди метался стальной колючий шар.
И, конечно же, я тут же бросилась к документам, хранившимся в верхнем ящике стола. С самой смерти моего мужа я так и не просмотрела заключение лечащего врача, снимки – все, что угодно. Если совсем откровенно – я, наверное, боялась осознать, что его больше нет. Он был первым и единственным, не лучшим, что могло бы быть, но первым и единственным, кто мог бы быть в моей жизни.
Первая папка была посвящена туберкулезу. Я и сама думала, что именно туберкулез стал нашим проклятием, однако врачи отрицали наличие возбудителя. Я просмотрела ее быстро, с легкой иронией в звонком сознании отмечая расплывчатые словесные обороты, пытающиеся скрыть банальное недоумение.
Вторая папка оказалась подборкой аргументов в пользу рака легких. Тут мои ладони замедлили движение сами собой; об этом предположении я не знала, и оно пугало меня даже сейчас.
В какой-то момент я сориентировалась в обеих папках, собрав из справок, результатов анализов и постановлений целую переписку специалистов. Сходились на одном: больной болен. Судя по всему, неизлечимо. Судя по больному, смертельно.
О, и тогда я еще не понимала, что произошло. Странно думать, что я так долго была слепой. Я не понимала, что случилось с моим сказочником, до тех самых пор, пока из одного файла не вылетел рентгеновский снимок. Размашистая подпись не оставляло сомнений в и без того очевидной принадлежности моему мужу. На момент снимка поражена была уже значительная часть легкого, и мне страшно было смотреть, представляя, какую боль он при этом испытывал…
Однако этот страх, более фантомный, нежели реальный, сменился чем-то куда более весомым, когда я всмотрелась в снимок.
В белых пятнах, очерчивающих мертвые ткани, ясно угадывались миниатюрные силуэты – тонкие, но без сомнения человекоподобные. У некоторых, чуть более четких, чем остальные, за спиной было размытое сияние – донельзя похожее формой на кленовые семена.
Я выронила снимок, закашлялась, да так и замерла, поднеся одну ладонь ко рту, а вторую – к ребрам. Туда, где легкие, полные фей.