Тридцать пятое стеклышко.
Инфанта.
- С днем рождения, Инфанта!
(с) Оскар Уайлд
Девочка была больна давно, с самого детства, тяжко; не столько болезненно, сколько утомительно. Будь она отпрыском какой-нибудь незнатной семьи, так и загнулась бы на улице, без присмотра, среди десятков таких же; но дочь маркиза, которой предстояло унаследовать этот титул, не могла даже видеться со сверстниками – да и где их взять, сверстников?
И день рождения Астрид встречала за стеклянным органом. В прозрачных трубах, стремящихся вверх, под самый купол зала, клубился дымными струями фейский гламур, искрился в цветных бликах витражей. Ноты напоминали скорее выдохи, за это Астрид и любила орган – каждая мелодия как разговор, собеседник под любое настроение. Другой причиной любить орган был собственно органный зал – пустой, если не считать самого огромного инструмента, за которым юная фея казалась совсем миниатюрной, как фарфоровая статуэтка, и портретов многочисленных предков, будто парящих в пустом пространстве.
читать дальшеТонкие колонны, поддерживающие своды, были выточены также из матового стекла, и сквозь окна-стены – как на ладони – виден был весь город: тонкое сплетение чугунной ковки, витражные стекла, стремительные фуникулеры, молочные туманы и изредка – острые легкие башни, будто из яичной скорлупы. Астрид в теории знала, что под слоем тумана есть другой город, мрачный, тяжеловесный, грязный и дымный, ни солнца, ни ветра, но даже в возрасте лихорадочного любопытства, бесконечной жадности до нового, – даже тогда ее не тянуло увидеть, что там, внизу. Даже на фотографиях.
Сзади подошла матушка, неслышно, плавно, перо по ветру. Астрид оторвалась от инструмента, подставила лицо под ласковые ладони. Глаза открывать не хотелось, завидно было, но пришлось – и снова девочку ослепили белоснежные пряди вьющихся волос, темные серые глаза, бархатного оттенка, снова нельзя было сдержать восхищенного вздоха из-за нежного овала лица и прозрачного румянца на скулах – единственного, что отличало ее кожу цветом от волос. Астрид грешно было бы назвать себя некрасивой, даже в период гадкого утенка, но в сравнении с матерью… Говорят, от вида некоторых высших фей смертные слепнут. И рыцарями старшей маркизы всегда были полукровки – и никогда чистая человеческая кровь. Не повод ли задуматься?
- Ты все играешь? – спросила мать.
- Да; я не так давно встала, поела, времени много, заданное прочитано, - торопливо ответила девочка. Расстраивать мать было больно – не физически, на нее не ругались и уж тем более не били, но скорбная складка меж тонких бровей заставляла чувствовать себя маленькой мерзавкой.
- Не забудь, что уже в семь прием, не увлекайся.
Астрид кивнула – разумеется, время она помнила, церемонию по случаю ее праздника она знала уже так же, как «Аве Марию Стеллу» де Гриньи – где пауза, где протянуть чуть дольше, чем указано в оригинальных записях, где оборвать звук чуть раньше, чтобы получился томный, болезненный выдох. Знала, где говорить какие слова, с кем быть нарочито-надменной, перед кем кланяться ниже, нежели предусмотрено этикетом. Конечно, это делало невыносимо скучным действо; однако Астрид, фейское дитя, с самых малых лет привыкла воспринимать день рождения не как удовольствие, но как обязанность. Да, красиво донельзя; весь процесс – как утомительно медленный танец, расписанный по ролям. Но как сложно держаться на ногах все это время, не путать титулы, не сморозить случайно нечто фатальное!
Астрид отвернулась и снова уткнулась в мануалы. Пальцы блуждали по клавишам вразнобой, без единой ровной мелодии. Как подуть задумчиво в волосы, не отдавая себе даже в этом отчета.
- Что мне попросить в подарок? – не поднимая глаз, спросила юная маркиза.
Мать опустила руки, медленно, со вкусом прошлась мимо, присев на хромированную пластину с правого бока органа. Астрид не переносила подобного обращения с инструментом, но матери перечить не посмела.
- Попроси рыцаря. У тебя сейчас самый лучший возраст – он как раз обучится к совершеннолетию. Все твои ровесницы уже потихоньку обзаводятся.
- Зачем он мне? – прозвучало слишком резко и мрачно, почти дерзость – но дерзость такую еще можно было не заметить.
- Глупое дитя. – Она сплела руки на груди, белоснежные ткани потекли по запястьям, сорвались жемчужными каплями где-то у колен. – Все, что у тебя есть – сила и статус. И если первое – исключительно на твоей совести, то неразумно лишать себя возможности повлиять еще и на второе.
Астрид молчала. Пальцы на мануалах бездумно выписывали отрывок из первой симфонии Вьерна – нервный, прохладный, торопливый. Мать вздохнула, поцеловала ее в лиловую макушку:
- Постарайся не забивать себе этим голову.
Возможности выбрать себе подарок ей не дали. Астрид хотела сначала сдерзить, вызваться грудью на штыки, попросить себе синих роз, как на парадном портрете матери – испортить все торжество. Ей не дали. Ее вывели перед рядком юношей – где почти чистокровные люди, где чуть больше эфира в венах.
И сказали – «Выбирай».
Она проглотила подобное обращение молча. До отца, видимо, дошли слухи о ее мятежах за последний год – раньше ей всегда позволяли самой назвать желанное. Она прошлась по галерее почти в танце, всматриваясь в холеные и не слишком лица, присмотрелась к выдавленному на доспехах узору.
Он стоял в самом конце, тощий, с еле проявившимся еще кадыком, с голодными глазами и синим пламенем на голове.
- Я хочу его, - сказала Астрид. – у него волосы – как синие розы.
Знать одобрила изящный оборот.
Обучить рыцаря – непростое дело. Люди думают, что рыцарь раз! – и влюбился, и вдруг взялись силы на подвиги, и ради одной-единственной феи он свернет горы и добудет охапку тех самых синих. Обучать рыцаря нужно мягко, незаметно: пусть он сам рвется в бой, пусть избегает слишком опасных мест, но рискует тогда, когда это поможет ему закалиться. Пусть он даже не помнит о том, кем ему быть всю оставшуюся жизнь. Пусть не знает, что он был выбран – пусть думает, что все свои решения он принимал сам.
Обучить рыцаря – дело многих лет. Бранда обучали двенадцать – и Бранд не знал, что его обучали.
Он был представлен ко двору маркизы в день ее рождения. Специально по случаю были приобретены новые киберлаты – не функциональная крепкая вещь, способная помочь и защитить, а фейская игрушечка, стальной блеск начищенных пластин и узоры, узоры – все больше кельтские. Даже парадная показалась ему невыносимо большой, все равно что жить на площади, и стекло везде – где цельное, где цветные осколки. Целая зала на то, чтобы порезаться об острый край.
Бранд держал спину насильно прямо, и смотрел так же – насильно смело, избегая предательской дерзости. Астрид сидела на высоком узком троне, отделанном жемчужно-серым атласом, вещь для красоты, но не для удобства, по краю жемчужная же отделка, концы нежно-лиловых волос вплетены в серебристую ковку. Она смерила его презрительным взглядом, и Бранд понимал, что не стоило и надеяться на большее – он неудачник, он слабак, он даже не успел посвятить ей какой-нибудь эффектный поступок. И все же, когда фея надменно уронила «Говори», он опустился на правое колено, придержав ладонью неуместно бряцнувший меч.
- Леди, перед вами я, Бранд, клянусь служить вам до последней капли крови, защищать вашу честь всеми возможными и невозможными средствами, и клянусь по первому вашему слову принести вам на серебряном блюде собственное же сердце.
Она окинула его снова взглядом, с головы до ног, растерялась, кажется, немного – принимать клятвы в таких формулировках ее не учили, как и импровизировать. Фыркнула наконец рассерженно:
- Да зачем мне твое сердце? Принеси мне синих роз из сада Сигбъерна.
Еще раз уцепилась взглядом за волосы и напоследок не сдержалась:
- И вот это, будь так добр, перекрась. Мало того, что ходишь как фаэ, так еще и как простолюдин.