Тридцать четвертое стеклышко.
Подумалось, что слишком давно, еще с "Бирюзы", не спускала язык с поводка.
Следующий
Сколько их было – тех, кто в дурную жару, в душном смраде гимны поют хрупким ландышам, девушкам, окруженным лесными туманами, с росой в волосах, нетронутым липкой пылью. Сколько их было, хор фальшивых их голосов, захлебывающихся одами, какая омерзительная пошлость, какая пошлая вульгарность, какая вульгарная мерзость.
Как она отличалась от них, от этих якобы-нимф, фей понарошку.
читать дальшеСлучайный мой взгляд, зацепленный поначалу коварным крючком, выпутавшейся из прически прядью, секущиеся концы, буроватый оттенок шатена. Зацепился, и, плененный, последовал далее – по полноватым плечам с неровным синяком на левой, уже желтым, никакой нарочитой эстетики и наигранной хрупкости; сквозь наброшенную на плечи шаль, прозрачную, липнущую к взмокшему телу, наверняка для того, чтобы скрыть темные пятна в проймах рукавов. Далее по груди, опасливо окутанной ворохом оборок – дурацкая мода, ни капли женщины, одни ткани, шифоны, газы, органза, дунь – и рассыплется, так вот, по груди и ниже, на талию, не тонкую, но плотную, гибкую, прогнутую позвоночником в робкий вопросительный знак, - ноги обычные, неинтересные, лицо берегу на потом, на десерт, горстку сливок снимаем с кофе и оставляем на блюдечке рядом. Подбираюсь голодными глазами к шее с легкой вуалью грядущих морщинок, и наконец осторожно, легким касанием взгляда нащупываю черты.
Да, как и ожидалось – ни грамма фальшивой свежести – какая свежесть в метро в час пик? На лбу пленка пота и узоры приклеившихся волос, брови трагические, как у актрисы двадцатых, глаза – восторг, а не глаза, темные, не слишком крупные – не люблю, когда блюдца в пол-лица, как будто для мозга места не остается в черепной коробке, со слезливой поволокой, но серьезные, строгие, как у богоматери на иконах, только живее, сонливее и женственнее. Флером лежат тени по бокам от крыльев носа: не взлетит, милочка, душенька, слишком жарко, тяжко дышать. Под глазами, впрочем, тоже круги, как это я так забыл; в деталях соль и перец, вкус, оттенки, решения. А губы тонкие, почти злые, но скорее тоже усталые, и вся она настолько утомленная, настолько настоящая во всех своих недостатках, что каждый из них вдруг оборачивается особенной чертой, со своей утонченностью. Быть может, в этом есть какая-то древняя женская магия – нести свои пакеты с провиантом как бремя, усталость превращать в знамя, реющее над покорно склоненной головой, всей своей сущностью провозглашать жару, истому, дышать так, что воображения лишнего не нужно.
Она вышла на какой-то там станции, я даже не помню; я почуял только, что нет на ней ни капли духов, что от волос не разит за милю лаком – и меня потянуло за ней, как тянет собаку цепь на ошейнике, и я выкарабкался, как ломкий паук с лишними ногами, из мокрого вагона, еле успел ухватить в толпе край ее платья – такое, в духе Монро, чтобы вразлет и почти нарочито – ухватил и больше не выпускал, ни на эскалаторе, как медленно, какая пытка, как мерзко пахнет людьми, ни позже, в переходе. А после она с натугой, от себя, распахнула дверь подземки, почти с разбегу вылетела на воздух, успевший свечереть.
Я крался следом голодным волком. Мне стоило стольких сил не горбиться, не припадать к земле, не брести от следа к следу; не стричь ушами, не дрожать от ощущения близкого волшебства. Я знал многих, я не знал ее, я знал, что она – не они, что они и близко даже не. Качался в груди гулкий тяжелый маятник, вестник близкой беды – я хотел смаковать ее в голове и боялся, как боятся спугнуть невозможное чудо. Я крался следом голодным волком, и меня не оставляло чувство, что следом за мной – со мной? – крадется что-то неизмеримо большее, темное, жаркое, жадное, страшное, словно гротескно отброшенная тень в старом фильме ужасов – некое я-свыше, тот-кто-идет-по-пятам, тот-кто-всегда-догоняет.
Я мечтал знать ее. Оставим сальности; эротизм – на полку, мной владело нечто куда более возвышенное. Я хотел знать, чем она отличается от сотен других, кто проходит мимо и не оставляет даже следа, хотел понять, не чудится ли она призраком – или не были ли призраками все те, кого я считал верными своими спутницами, отворившими мне, чем они дышат, чем они думают, чем пульсирует перегонный куб в груди. Я хотел эфира из ее вен, воздуха из ее легких, я боялся даже думать об этом.
Мимо, все мимо, мимолетные летние образы, тенистые дворы с пышущим жаром асфальтом, черемуха белыми туманностями и дурманящим запахом, пропитавшиеся за день солнцем холеные дети, лелеющие битые колени, красные розаны на смуглеющей коже, мимо битых гаражей стремительным шагом, прийти домой и скинуть неудобные туфли, я же вижу, что ты без сил, я видел, с какой тяжестью ты опускалась на скамью метрополитена. Не томи, за поворот, здесь слишком много глодающих глаз.
Я почти не боялся, что нас найдут – не могут, когда все происходит так и с такими, должен, обязан вмешаться некий принцип правильности, нечто важнее всех законов Мерфи вместе взятых.
Тень за спиной наливалась тягучим лиловым, гуще и ярче, с терпким, резким запахом. Мне слегка иногда казалось, что она – как свернувшийся демон позади меня, как нераскрытые, словно преступление, крылья, что она налита скованной мощью, стоит только коснуться – и рванет, как пружина, берегись кто может, оплати страховку. Мы вместе с тенью таились по углам, спину подчеркнуто прямо, никто и не мог подумать, подошвы по дороге шелестят, цепляются резиной за вбитые камешки, липнут к подтаявшей черной массе, я собран, спокоен, изнемогаю.
А он несется себе вперед, без осознания, без якорей, откуда бы ей меня замечать, не оборачиваясь – подол клубится у голеней, в разрезах босоножек – предательские натужные вены, на спине сквозь тонкую влажную ткань просматривается врезавшийся в кожу замочек белья. И вся она какая-то безудержно-символичная, ходячая метафора, ода женственности, ода правдоподобию – не то что какая-нибудь модель, скопище прямых линий на тонких ходулях, газельих копытцах, а теплая, живая, под рукой проминается.
Наконец, новый поворот, и любопытные окна с жульническими тюлями на них (равно что глазок для тех, кто неверен своей репутации) отходят за углы, исчезают из поля зрения; озираюсь, как вынырнувший из-за, не понимаю поначалу, куда, на какой второй план отошли дома; через секунду облегченное прояснение – коридор гаражей, стальная чешуя, ни единой живой души. Пара минут на дело всей жизни, потому что я искал ее – в каждой женщине до я совершенно точно искал и не мог найти ее, и сейчас как добавочную конечность осознаю нож в портфеле, которым для отвлечения внимания на работе чищу карандаши.
Ступаю вперед резче, быстрее, уже не следом, но вдогонку; и под стопой хрустит предательский гравий, она слышит и оборачивается. Я боюсь представить, что за лицо у меня сейчас: глаза горящие, жадные, взгляд привязанный, желваки напряжены, и вокруг всей этой красоты волосы дыбом, скажи «маньяк», не прогадаешь, нас такими в кино и рисуют. А она не боится совсем, удивляется только, брови приподнимает и округляет рот до «о» в стиле пин-ап, приподняться на носках – и будет образцовая морячка солдату на дверь шкафа. Глаза прикрывает медленно, как будто скорее с жалостью, а они вовсе не карие, как мне подумалось сначала в метро, дурацкий желтый свет, а серые, самого обычного оттенка, слегка в прозелень, зрачок широкий – темнеет уже на дворе. Потирает висок свободной рукой, вздыхает так, будто ей все на этом свете ужасно надоело и наскучило, роняет полувслух – «опять?», смотрит мне за спину и говорит:
- Милый, только не оставляй костей.
Я как-то сразу понимаю, что сказано это не мне. Я оборачиваюсь и вдруг понимаю, что демон за моей спиной со мной ничего общего не имеет, в общем-то, что я хотя бы, в отличие от него, человек и человеком останусь, а вот был ли когда-нибудь человеком он – хороший вопрос. Он ниже меня, темнее меня, худее меня, и его все равно как будто больше, как будто он не только в границе своего тела, и уж точно сильнее меня.
Но у меня есть нож, которым я умею пользоваться.
Я всегда был преследующим, и черта с два я возьму и превращусь в жертву по первому слову.
