Яблоки.

суббота, 20 апреля 2013

02:31

Black&blue on my reputation.

Юбилейное тридцатое стеклышко.

Хэй, всем по стакану лета за мой счет!

Яблоки

Ветер был сухой, сладкий и пряный, будто решивший собрать в себя все оттенки запахов мира. Давненько не было такого ветра, даже в августах. Джек потрепал яблоню по шершавой ласковой коре, безмолвно благодарный за все – за цветы весной, когда в саду шел душистый снег, за урожай сейчас, за сладкие крепкие плоды, которых достаточно, чтобы не только продать, но и оставить часть себе, за этот томный запах, кружащий голову, пьянящий и особенно хорошо сочетающийся с послеполуденным солнцем и жужжанием жадных насекомых.
Джек не первый год и даже не первый десяток лет продавал фрукты на осенней ярмарке, продавал много чего, но лучше всего – именно яблоки. Как-то так хорошо он ладил с яблонями, чувствовал корявые невысокие деревья, как продолжение собственных корявых рук с короткими узловатыми пальцами и кожей цвета коры. Яблони платили той же монетой, и каждый год кренились в августе от налитой тяжести. Ближе к зиме жена варила остатки, если не все сбывалось на ярмарке, и весь дом на несколько дней пропитывался тягучим сахарным ароматом, и во сне виделись прозрачные янтарные дольки.читать дальше
Джек верил, что яблони знают его. Что шепоток, поднимающийся по молочным утрам в саду – не блудливый ветер, а приветствие, что ветви тихонько дрожат под его ладонями, а сами яблоки аккуратно минуют его загорелую лысину. Еще бы, такая тяжесть, размером с голову ребенка; упадет – и прощай, Джек, прощай, родная душа.
Родная душа Роуван крикнула откуда-то сверху – из окна, видимо, а то и с лестницы:
- Дорогой, ты бы собирался – еще сынка покормить и к Марте отвести.
И благостное настроение слетело сухой ломкой листвой. Беда была не в Роуван… хотя, впрочем, в Роуван, только не потому, почему обычно бывают беды с женами. Нет, с Роуван они уже пятнадцать лет как перед Богом в храме поклялись друг другу, и с тех пор ни налево, ни направо. Беда была в том, что Джек, тогда еще горячая юная голова, не послушал отца и мать, не стал до свадьбы проверять, понесет ли невеста дитя. Впрочем, Джек даже сейчас утешал себя гордой мыслью – ничего не изменилось бы, знай он, что не понесет.
Пятнадцать лет они жили душа в душу, и за пятнадцать лет так и не послал им Бог ребенка. Тот самый Бог, перед которым они клялись и в горе и в радости. Но Джек-то – не Бог, а потому клятв не нарушает, да и, по чести сказать, не тянуло. Только вот родичи отвернулись, что от него, что от нее; и каждый винил других. Джековы родители находили каких-то неизвестных доселе бастардов, о матерях которых Джек в жизни не слыхал и представить себе не мог, сколько заплатили этим женщинам за наветы, мамаша Роуван плевалась ядом и проклинала его «дьявольское семя». Джек-то разрыв с родной кровью пережил нормально, двадцать лет, в голове зюйд-вест; Роуван не пережила. Нет, вешаться она не вешалась: Роуван, как и Джек, правил не нарушала. Роуван, бедная девочка, сошла с ума и принялась нянчить куклу.
Сынка назвала Артуром, но нередко сбивалась то на Патрика, то еще на кого. Сынок рос здоровым, правда, не ел почти ничего, но ни разу еще за свое убийственно длинное желторотое детство не маялся жаром. Деревенские, увидав ее пару раз с чучелком на руках, стали перешептываться о ведьме, заведшейся в деревне, только странно как-то – никто не приходил за травами, никто не просил заговорить больной зуб. Джек решил про себя: вот и славно, что не травят, и как-то незаметно стал совершенным отшельником. С поселком его связывали только яблоки. Поначалу брать никто не хотел (а кто его знает, что там эти юродивые могли сделать с яблоками?), но потом растекался в воздухе патокой запах, влажно блестели на солнце срезанные белоснежные дольки, и руки сами тянулись: сначала попробовать, а потом и домой унести.
Яблоки стали каким-то своим тайным культом для Джека; об этой тайной связи не знала даже жена, а на вопросы деревенских он светло улыбался и говорил, что любят его деревья. Никто не верил. А Джек по-прежнему, возвращаясь после ярмарки, клал на подоконник два разделанных яблока, вынимал темные упругие семена, пересчитывал, промывал, пересчитывал еще раз и связывал в маленький мешочек. Наутро яблоки с подоконника исчезали, он по привычке говорил себе, что их съела Роуван, а семечки в мешочке оставались у жены под подушкой до следующего года. Это не было магией, вообще ничего из того, что он делал, не было магией. Это было… общение. Нечто куда более древнее и куда более искреннее, прямое, нежели завывания над котлом и потрошение жаб. Он говорил с садом, и сад отвечал.
Иногда ему казалось, что в саду живут свои духи, яблоневые феи, и иногда даже чудились в золотистых лучах прозрачные тонкие крылья или пряди спутанных волос. Он говорил себе больше не пить, хотя не употреблял горячительного никогда, снимал подвявший лист и задумчиво жевал его черенок. Призака сына он не видел никогда – впрочем, призраку сына было и неоткуда взяться.
Зато Роуван была всей душой убеждена в его существовании. Она шила сыну рубашки(странным образом даже совпадавшие по размеру), готовила обед на троих и вставала ночью, чтобы покачать кроватку, вырезанную мужем из старого повалившегося дуба. Боялась до смерти, что с сыном что-нибудь случится: не оставляла чучело без присмотра, вешала над изголовьем кровати подкову и первый удой коровы за неделю всегда оставляла за дверью. Молоко девалось туда же, куда и разрезанные яблоки; Джек, бесхитростный язычник не по своей воле, предпочитал об этом не думать. Потому что если два яблока его жена точно могла съесть, то выпить ведро молока в один присест – вряд ли. Слишком она маленькая была, старая девочка с вечно молодой куклой.
- Ну Джек!
- Аась? – протянул он, вытаскивая из зубов измочаленный черенок листа и аккуратно забивая его в щель между деревянными ступенями крыльца.
- Сколько тебя ждать еще?! Малой, между прочим, голодный, а все тебя ждем!
Джек тягостно вздохнул, смиряя себя с готовой уже, не раз виденной картиной: дощатый стол, кувшин молока, пирог с овощами по сезону, две лавки, а на той, что у стены (чтобы не падал) – льняной кулек с дитятем из мешковины и сухих луговых трав. Перебрал привычно ногами примятые ступеньки, огладил ладонью стену.
Куклы за столом не было. Роуван сияла, непривычно прозрачная, с чистым, ясным взглядом, протягивая ему кулек:
- Ты посмотри, какой он сегодня живенький…
Сначала Джеку показалось, что ребенок слеп, однако следующий же уверенный захват нового носа продемонстрировал, что со зрением у него все в порядке. Детеныш был розово-золотистый, нежный, бархатный; но его трогательность Джека не обманула. На кончиках ушей топорщились мягкие полупрозрачные кисточки, темные миндалевидные коготки были явно крепче, чем могли бы быть у человеческого ребенка, а когда подменыш зевнул, мелькнули белые клыки, мелкие, острые, вроде кошачьих.
- Чей же ты будешь? – подумал Джек.
- И правда, бодрый какой, - сказал Джек.
От дитяти остро и пряно пахло яблочной кожурой.
А потом – когда Артур подрос, и не было больше нужды прятать его от соседей, и кисточки на ушах скрылись под золотыми кудрями, Джек начал кашлять. А еще позже – кашлять кровью.
Но это уже совсем другая сказка.