Все-таки люблю и характер Болонки, и вообще ее персонажа. Рада, что отсняли.
Болонка.
Когда миледи подобрала меня, как брошенного котенка, я была неразумным дитем, мечтавшим о сражениях, подвигах и великих делах. Не дело, конечно, для девочки; и когда из кареты донесся приказ остановить, а я была в грязной драной рубахе, с кровавыми мозолями на пальцах и палкой в руках, которой немилосердно и неумело лупила дерево, это было тем более странно.
Куда позже я смогла оценить весь контраст: щуплая костлявая девочка со слишком широкими скулами и неаккуратным грубым лицом, с разбитой в драке губой, и утонченная дама, в белых перчатках, с тонкой вуалеткой на лице. Однако она, без труда справившись сразу с кольцами китового уса и коваными ступеньками, подошла именно ко мне – и обратилась именно ко мне. читать дальше
- Будешь моей болонкой.
Я ответила дерзостью, грубой, пошлой, вспоминать стыдно. Белоснежная перчатка испачкалась в засохшей бурой крови из моей губы, а вопрос – вопрос ли? – был повторен с теми же интонациями, и я вдруг грохнулась на колени и прижала эту руку к губам.
До тех пор, как я встретила миледи, я не побеждала ни в одной драке. Следующие три года мне было позволено встревать в стычки со всеми дворовыми мальчишками – конюховыми сыновьями, изредка приезжавшим подмастерьем портного, на два года старше и ужасно конопатым, даже уши были пестрые. Со всеми, за одним исключением – каждый день до обеда я училась драться с мастером своего дела, а также – географии, умению выживать в лесу, этикету, словесному искусству и эпистолярному, умению узнавать о человеке многое по немногому, языкам – в том числе и редким, хотя бы в основе, тысяче прочих вещей. Я не скучала на уроках и не спала: выросшее в дикости существо, я впитывала как губка знания, которые будут недосягаемыми для тех, с кем я росла дома.
Следующие несколько лет к моим наукам – вместо дворовых драк – присоединилось фехтование. Уже через месяц стало стыдно вспоминать свои тайные тренировки в лесу. Каждый вечер я была без сил, и каждый вечер падала в сон, как в пропасть – и спала без снов до самого утра, и просыпалась отдохнувшей. Миледи все эти годы я почти не видела.
Тем не менее, к тому моменту, как учителя посчитали мои знания достаточными, я была предана ей, как болонка.
Я стала ее болонкой. Верным как собака компаньоном, не столь сильным, как сенбернары – по понятным причинам, но готовым положить свою жизнь за хозяйку. Если в момент угрозы я была на руках – можно было прыгнуть и вцепиться в лицо недоброжелателю. Если я была на полу – можно было вцепиться в пах. Метафоры, не столь далекие от действительного положения дел.
Мы потихоньку начинали становиться ближе, хотя я ни на секунду не забывала о том, что она неизмеримо выше, а она напоминала, что я неизмеримо ниже. Как ни странно, именно так было даже комфортнее. Спорили мы лишь раз – когда я рвалась остричь волосы и ходить со шпагой на боку, как ее мальчик-паж, в брюках и камзоле. Миледи сердилась и объясняла, что у меня нет права носить оружие от рождения, и замечала, что мальчика-пажа не пустят в ряд тех мест, где ей может все так же потребоваться моя защита, и куда будет ход компаньонке. И, конечно же, она была права, и меня учили танцевать и ходить в кринолинах, и в платье моем была потайная прорезь, сквозь которую можно было вытащить прикрепленную под юбками шпагу.
Я стала ее слугой, телохранителем, горничной, парикмахером, чтецом вслух, и находилась с ней рядом с самого момента ее пробуждения и вплоть до отхода ко сну. А после стала оставаться в ее покоях на ночь, сначала просто засыпая у нее в ногах. А еще чуть позже наши отношения перешли на ту ступень, которой мне было отчаянно мало, но для нее являвшуюся уже той, о которой нельзя упоминать на людях – и я не могла осуждать ее за это. И не могла осуждать ни за что.
Если совсем-совсем честно, я думала, что так было всегда. И я не смотрела на то, что за все мое время нахождения рядом с ней она не состарилась ни на день, а в какой-то момент и сравнялась со мной в возрасте. Не смотрела на темные-темные глаза, которые спросонок забывали про зрачок с утра и в темноте светились мягким нефритом, пропускала мимо разума то, что ее почти белоснежные волосы никогда не пачкались и всегда пахли лилиями и ладаном, игнорировала уйму таких мелочей – вру, видела, понимала. Было все равно – потому что я была болонкой, а собаки не оценивают хозяев.
Я понимала также, что она вырастила меня именно такой, какой хотела видеть. И совершенно ничего не имела против. Однако я все же думала, что моя роль распространяется на все то время, пока я буду в силах держать в руках оружие, а не до какого-то конкретного момента.
А она, оказывается, рассчитывала на вполне конкретную встречу и вполне конкретного человека.
Местом встречи была – далеко не ходить – опушка рощи в охотничьих угодьях миледи, персоной был человек, который точно писал в прошлом картины и точно был слегка безумен. Он не производил, как миледи, впечатления запыленной изысканной древности, но казался вечно припорошенным дорожной грязью. Волосы, встрепанные, будто ветер ладонью прошелся, и глаза, серо-зеленые, но только отсутствия зрачка он даже не прятал. На мой настороженный взгляд кивнул, сказал, что все в порядке, и я как-то сразу поверила. Он не виделся мне негодяем – и я не думала, что буду пытаться его убить.
Однако миледи шипела на него, чуть не срывая связки, и я никогда ранее не видела ее настолько злой.
- Что ты здесь делаешь? – шипела она.
- Хочу говорить с тобой, - отвечал он.
- О чем ты собрался со мной говорить?
- О том, отчего ты плюешь на обещания.
- Я слышу эти слова, произносимые человеком, лишившего своего Генри глаза.
- Генри и без глаза ничуть не хуже. Теперь и слепым притворяться удобнее. И мотивы свои в отношении его я помню – а вот твоих пока еще не знаю.
- У меня никогда не было мотивов в отношении Страшилища Генри, - с достоинством ответила миледи, и я вдруг поняла, что она отчаянно, изо всех сил юлит. Собеседник ее понимал это ничуть не хуже.
- Жанна, - поморщился он. – Ты же знаешь, что не уйдешь от вопросов. Зачем ты меня предала, Жанна?
И вот тут она и спустила на него меня. Легким движением тонкой ладони, по-прежнему утянутой в перчатку, условленным годы назад, отпустила поводок, и я оскалилась, зарычала и бросилась на существо, против которого ничего никогда не имела. Сомнений не было.
Он был великолепен – но я понимала, что меня учили под него. Я не знала простейших финтов, потому что он их не любил, но умела выписывать шпагой невероятные вензеля – чтобы отразить его излюбленные атаки. И, поняв это, я почувствовала такой прилив сил, что бросилась вперед с удвоенным жаром.
Но, конечно, человек не соперник этому, а я была всего лишь человеком. Хорошо, с другой стороны, что хоть девушка – ибо кто-то крупнее меня не смог бы достаточно юрко уворачиваться от его уколов. И изредка, пользуясь его замешательством и собственными скудными преимуществами, мне удавалось подобраться совсем близко к телу – царапнуть грязную серебряную пуговицу, задеть тонкую светлую цепочку на шее (явно не от креста – крестов такие… вот такие явно не носят). И я даже его задела, клянусь, я смогла его задеть – вспороть кожу, совсем поверхностно, но широко – от плеча и почти до грудинной кости. Он охнул, удивился и разозлился сразу, а в следующий момент я как-то случайно оказалась насаженной на его клинок.
Он стряхнул меня, как мешок с сеном. Боли в груди сначала не чувствовалось, но я оперлась на локоть, повернулась – мучительно вырвало – и почувствовала, как затягивает зрение по краям серой мягкой паутинкой. Текло много, тепло и липко, и я смотрела на миледи больным взглядом, и не могла попросить у нее прощения.
Миледи стянула перчатки с белых рук, отпустила их падать в траву. Неожиданно хрустнула костяшками, и звук был тихий, шепчущий и почти мелодичный. Подняла мою шпагу, азартно улыбнулась:
- А вот теперь и поговорим!
А дальше я уже ничего видела и не слышала.