Новая стекляшка в мозаику. Длинно в этот раз вышло, но - подхватило.)
К горизонту
Если считать опытного моряка за морского волка, то в то время я был где-то на уровне креветки. А Генри, Слепой Капитан, имел право зваться морским дьяволом, хотя и был, думаю, года на два старше меня.
Точнее, я так думал – что он года на два старше меня.
А теперь я вот уже несколько десятков лет не знаю, что и думать.
Это было году в тысяча семьсот тридцатом или около того – никогда не силен был в датах. Тридцать четвертый, кажется, да, верно, в том году еще сестра моя двойней разродилась. Ртов в семье было не перечесть, а есть что-то тоже хотелось. На муку тогда цены еще здорово подскочили после войны, и нужно было куда-то деваться, как-то выкарабкиваться. Я понимал, что прибрежными торговыми туда-обратно особенно не заработаешь, и начинал уже смутно подумывать о том, что контрабандистов, если прикинуть, не так уж часто и ловят… читать дальше
Генри Безглазый, Генри Слепой, Генри-Страшилище объявил, что собирается плыть к горизонту. На самом деле он много там чего говорил про то, что это нужно для развития государства, для развития науки, ремесел, что нельзя жить на своем клочке суши, как в раковине, что там могут быть несметные богатства и удивительные чудеса. Стоит ли упоминать, что и я, и тысячи таких же, как я, слышали только размер гонорара, а главное – то, что поверенный капитана Генри обязуется выплачивать определенную сумму родственникам погибших по воле случае, буде таковые случатся?
Маменька, разумеется, отпускать меня не хотела. Старшая сестра поломалась: «Не едь, не едь, ну что ты…» - но мы оба понимали, что для виду, я ей нужен был примерно как киту курительная трубка. Отец открестился от всевозможных решений, заявив, что я уже взрослый и должен сам за себя все решать. Прочие мелкие еще были, чтобы высказывать свое мнение. В споре с маменькой главным аргументом была как раз отцовская удачная формулировка. Провожала меня маменька, как покойника, думая, что я еще передумаю ехать, но рев и причитания в восемнадцать лет… ну, понятно, как. Как киту курительная трубка, ни горячо, ни холодно.
Конечно, в восемнадцать лет ни о каких премудростях семейного быта я не задумывался. Это сейчас, потрепанный годами и вбивший-таки в свою бестолковую башку немного ума, я понимаю, что та авантюра спасла что меня, что мое семейство от голода и разорения. А тогда… меня не богатства и приключения даже прельщали, если честно. Просто капитан Генри – это капитан Генри. Я не знал тогда ни одного мальчонки начиная от семи и заканчивая двадцатью, кто не сложил бы за него охотно голову и не обнажил бы меч (кто попроще, не голубых кровей – тот как я, с палкой-тростью, обычно).
На самом деле Генри-Страшилище уродливым не был. О, он настолько не был уродливым, что под него стелились и трактирные девицы, и благородные барышни, томно постреливая глазками и слегка, уместно, краснея щечками (у кого потолще, у кого поизящнее). Капитан Генри обладал лицом принца, с точеными такими скулами и выразительным подбородком, шевелюрой гербового льва, смолянисто-черной, аж иссиня, руками музыканта (и все охали, когда вот этими самыми руками он перекручивал канаты или помогал тягать якоря). Страшилищем его прозвали потому же, почему и Слепым, а Слепым – понятно, почему. Оба его глаза были закрыты жемчужно-белыми бельмами. Даже красивое в чем-то зрелище, но все равно жуткое настолько, что маленькие дети пугались. Насколько мне было известно, он правда ничего не видел, хотя порой казалось, что он попросту забывает о своей слепоте. Его руки всегда двигались впереди него, но это были такие неуловимые скользящие движения, что, закрой он глаза вовсе, его сложно было бы принять за незрячего. Капитан Генри был честолюбив, как сам смертный грех Гордыни. Он настолько многое делал без толку, для красоты, на публику, что, не будь он собой – был бы посмешищем для каждого юнги. Но Генри Безглазый был Генри Безглазым, и том, что постоянно казался бездельничающим, искупалось тем, что у него всегда и все было сделано – и притом идеально. Он безукоризненно читал карты, притом пользуясь лишь пальцами, ощупывая вдавленные пером контуры, и безошибочно по ним ориентировался. Он вязал узлы, не глядя и не думая о них, одновременно с тем раздавая на все стороны приказы. Он не гнушался самой, казалось бы, черной работы, умудряясь красоваться во время гребли. Он замирал где-то у середины мачты, опираясь ногой о канат да перехватил саму мачту ладонью, подставлял профиль предзакатному солнцу, позволял ветру хлопать своей белоснежной рубашкой в воланах, откидывал небрежным жестом волосы с лица. И в то время, как юнцы ловили жадным взглядом явление легенды, а старые моряки усмехались в усы – молодой еще, кровь горячая, перерастет, - он спускался и невозмутимо сообщал, когда и как изменится ветер. В море нечего делать без чувства моря, это я вам сейчас уже говорю, а я проходил по морям да океанам… дай подумать…лет сорок без малого, впечатляет? То-то же… Так вот, в море делать без чувства моря нечего, а у капитана Генри оно было таким, что, как мне думается, он просто сам был в какой-то мере морем.
Он вел себя, как отпрыск графского семейства, пока находился на суше, он превращался становился совершенно своим среди моряков, с его двусмысленными залихватскими шутками и умением пить не пьянея, он блестяще танцевал менуэт и, вернувшись на палубу, отплясывал «Чайку» так, что – вот клянусь вам! – ноги сами пытались пуститься в пляс, и, клянусь, виной тому было не вино. Он равно мог петь в хоре и драл глотку, распевая рыбацкие песни, равно мог заковыристо отправить ко всем возможным дьяволам и сделать изящнейший комплимент, так что нашего рода ребята понять-то не могли, о чем там речь, да…
Стоит ли говорить, что желающих плыть к горизонту было несметное количество?
Поначалу предполагалось, что корабль будет один, для этого выбрали отличную посудину: фрегат «Эльвира», видели бы вы, какая красавица! Но, разумеется, стоило только прикинуть количество желающих на борт и количество желаемых на борту, как Генри Безглазый схватился за голову и унесся уточнять новый план экспедиции, выбивать на нее деньги и все тому подобное. Мне повезло попасть в самые первые ряды желающих и проходящих, мальчиком я был талантливым, да еще к тому же водил близкую дружбу с мальчиком-прислугой, работавшим у Генри Слепого в доме.
Не знаю, стоит ли мне благодарить провидение за пережитое мной. Вернувшись из того плавания, я никогда больше не уходил дальше изведанных земель – благо, и того потом хватало на жизнь, а заработанное на «Эльвире» позволило даже отложить кое-какие деньги. Однако щенячий восторг и священное преклонение, которое я испытывал к Генри, далеко не в одиночку, надо сказать, испытывал, сменились совсем другими чувствами.
Случилось так, что в ту ночь, когда мы прибыли, было именно мое дежурство. Я коротал время за фантазиями да попытками вспомнить знакомые звезды, и – то ли поздно, то ли, вернее сказать, рано на палубу вышел капитан. Он как-то слишком уверенно прошел ко мне, окинул меня насмешливым взглядом.
- Стоишь?
- Стою.
Он даже не поправил меня, хотя я и забылся, пропустив уставное обращение. Облокотился о резной борт, обернулся назад, на идущие позади птичьей стаей корабли, прищурился вперед – туда, где занималась зарница. Меня удивляла такая перемена его поведения, и я с тайным жутковатым холодком в животе смотрел на того, кто не должен был бы видеть, а вел себя, как зрячий.
- Утром скажешь, что можно разворачивать, - неожиданно сказал Генри-Страшилище, и я не сразу понял, что обращаются ко мне. Повернуться-то капитан не повернулся, а имя мое он вообще вряд ли в голове держал, ни к чему ему оно…
- Разворачивать?.. Но почему, припасов еще много, команда не вымоталась, потерь нет…
- Так приплыли же.
- Приплыли?!
Вместо ответа Генри Безглазый кивнул за борт. Я нерешительно пододвинулся и осторожно глянул вперед. И клянусь чем угодно, за всю свою буйную жизнь я не видел такого, чтобы вода в каком-то месте стояла, как в стеклянной бадье, а стекла и не было вовсе. Уровень воды различался, и на месте перепада волны разбивались о невидимую преграду. Вода по ту сторону темно мерцала, плескала и вела себя, если так подумать, как обычная вода, да только что там такое могло быть – и думать не хочу.
- Смотри, смотри, завтра не увидишь уже такого.
- Но капитан, вы…
Он отмахнулся, как от назойливой мухи.
- Да зрячий я, зрячий, балда.
- Но зрачки…
Он наконец обернулся и широко ухмыльнулся.
- А мне… - говорит. – А мне и не положено.
Что дальше случилось, вы мне и вовсе не поверите. А только кого угодно спросите, пьяным я чепуху городить не начинаю, и миражей тоже не ловлю.
А только капитан Генри Слепой, оказавшийся никаким вовсе и не слепым, разбился о надраенные доски палубы. Разбился, как бьется уроненная стеклянная безделушка, рассыпался и, подхваченные ветром, собрался уже по ту сторону борта. Я смотрел ошалевшими глазами на иссиня-черного исполинского коня, обросшего местами чешуей да плавниками, и на мягких лошадиных губах мне почудилась знакомая азартная ухмылка, в самый последний момент перед тем, как он исчез за горизонтом.
Наутро капитана, конечно же, в его каюте не нашли. С водой ничего странного не происходило, все было, как положено, и свалили все на то, что капитан сам, головой помутившись, бросился в воду – тем более что сам оставил распоряжения на своем письменном столе. Мне, разумеется, никто не поверил.
Но с тех пор я так и решил для себя, что черти куда плавать – это не для меня.